Мы разбрелись каждый во исполнение своего интереса, и вскоре Артамонов выбрал место для набросков. Раскалённые плиты, дрожа прилегающим воздухом, охотно отдавали свой жар надвигавшемуся вечеру, теснившему окрест ленивое пыльное марево.
Я понял, что заблудился, но ещё полчаса дал себе на то, чтобы не волноваться в поисках выхода или найти своих знакомых. В сущности, я обретался на открытом пространстве, и прекрасно понимал, в какой стороне наш лагерь. Но стоило мне начать искать к нему путь, как я непременно упирался или в стену или в обрыв. То и другое при некоторой ловкости я вполне мог преодолеть, но не желал карабкаться или прыгать, поскольку не совершал ничего подобного на пути сюда, следовательно, оставалось отыскать верную тропу. Водой теперь я запасся в достатке, но солнце уже валилось на запад, а здесь закат происходил так стремительно, что можно было не успеть и трубку выкурить до темноты.
Настало время возвращаться, но я всё бродил, устало глазея на чудовищные камни. Ничего от былого восхищения уже не ощущал я, ужасные строения давили меня своими размерами, длинные тени поглощали без остатка угасающий свет дня. То мог ещё я приписывать голоду и утомлению, но правда заключалась в ином: забавное при свете дня трансформировалось в жуткое при склонении к ночи; разум мой не удерживал восхищения. О, нет, невозможно, конечно, вполне заблудиться среди строений высотою до самого неба, но я упорно не мог найти путь, которым пришёл. Снова и снова я прокладывал верный курс, но всякий раз, сталкиваясь со стеной ли, испещрённой странными квадратными дырами, с обрывом ли, похожим на край исполинской твердыни фундамента, принуждён был повернуть. Уже всерьёз полагал я раз или два вскарабкаться на какой-нибудь вал или спрыгнуть с откоса, рискуя поломать ноги, но ограничился тем, что решил позвать на помощь. К радости моей, довольно скоро увидел я не так уж и далеко две знакомые фигуры, которые жестами пытались разъяснить мне правильную дорогу. Казалось, до них подать рукой, но между нами словно заколдованное в потоках тягучего воздуха лежало непреодолимое пространство из нагромождения гигантских обломков. Я отправился в обход, и скоро совсем скрылся из их вида. Теперь обескураживало меня и вовсе совершенно незнакомое место, где кладка храма Бахуса вместе с обрамлявшей его высокой стеной по какому-то причудливому замыслу неведомого архитектора оставляла между ними узкий промежуток, напоминавший мрачный глубокий канал. Невесть когда упавший туда огромный обломок образовал нечто вроде косой ступени высотой аршина полтора. Ни за что я не решился бы спрыгнуть в мрачный проем, на дно которого никогда не заглядывает солнце, если бы не письмена на стене, напомнившие мне нечто виденное ранее.
Для удобства я соскочил на камень и принялся поспешно заносить увиденное в памятную книжку, понимая, впрочем, что мне не хватит времени до темноты. Поработав с четверть часа и уже с трудом различая знаки, я вдруг услыхал знакомый голос, в котором по русским междометиям узнал Прохора, пытавшегося разговаривать с кем-то на непонятном языке. Разрываемый противоречивыми чувствами терпящего бедствие кладоискателя, я убрал записи и вскарабкался обратно. С такой поспешностью я бросился обходить ближайшую стену, что едва не сорвался вниз. Но за поворотом никого не обнаружил, хотя, прислушавшись, мог услышать те же два голоса. Уже осторожнее пробираясь дальше, я уронил булыжник, и тот звонким щелчком высек искры из монолита внизу. Голоса стихли. Помолчав, я окликнул их. Кто-то что-то произнёс, и многоголосое эхо чьих-то поспешных шагов заставило меня крутить головой, но, сколько я ни озирался, не смог понять, с какого направления они слышны. Блеск извлечённого из-под полы кинжала чуть придал мне уверенности, прежде чем я решил осторожно свернуть за угол. Но глухой тупик с высокими стенами вконец озадачил меня. Вернуться назад я не смог, успел лишь обернуться на поспешные прыжки за углом. Но так меня провело здешнее обманчивое эхо. Неизвестный сверху метнул мне в голову камень – и вечер погас для меня.
Очнулся я в глухой темноте, разбавленной прыгающим пятном тусклого света. Мокрая повязка упала со лба, когда попытался я подняться на локте. Уж и не знал я, радоваться или негодовать на озабоченное лицо Прохора, проступившее в неверном сполохе масляной лампы. Но прежде чем успел повернуть я пересохшим языком, шум и голоса окрест возвестили о прибытии целой экспедиции, возглавляемой Артамоновым и составленной из людей эмира. Заботливо уложенный на носилки, я в удобстве и радостном оживлении вскоре очутился в нашем лагере, где весёлый шум, превосходный чай и горячие лепёшки показались мне истинным даром небес.
Впрочем, первым делом хватился я своего дневника, и мой верный оруженосец, торжествуя, вручил мне его целым и невредимым.
– Что это за язык, на котором ты разговаривал? – спросил я его наутро.
– А пёс его разберёт, что за язык, – насупился тот.
– Чудно, Прохор. Это какой-то из арамейских диалектов, на нём некогда Спаситель беседовал с учениками. Но откуда ты знаешь его? Ныне на нём говорит всего одно племя.
– Да я и знаю-то несколько слов! – Прохор словно оправдывался, но ведь и я почти что обвинял его в том, что знать ему не полагалось. – Когда ещё я только приплёлся в Бейрут, вас пока ждал, сошёлся с одним. От него и перенял. Думал, он меня местному учит, а потом только разобрал, что нас никто другой не разбирает.
– С кем же ты болтал на развалинах?
– Ведун здешний. Сижу вчера, жду. Пора бы вам вернуться – вас нет. Артамонов явился, потом драгоман, сказали, что вы заблудивши. Ну, думаю, отомстить решили за то, что вы их в лабиринте чуть не бросили… г-хем, ну, я и пошёл сам искать. Наткнулся там в камнях у чёртова кладбища на одного басурмана. Бормочет по-своему. Ну, приветил он меня, когда я на его языке начал. А то бы ничего не сказал – злой на вид. Да я, по правде, всего только и сумел спросить, не видел ли он вас, а тут вы и сами голосите. Ну, я на крик. А пёс разберёт, откуда кричали: ну, чисто наваждение – бес водит в камнях, а как найти – непонятно. А ещё он о разбойниках что-то сказал, может, предупредить хотел, так я на вашего француза подумал.