Все, кого мы убили. Книга 1 - Страница 140

140

Ни один костюм в мире не мог бы скрыть от меня мою возлюбленную, и не изобрели ещё такой маски, которая погасила бы искры её восхитительных глаз. Чеканной поступью через весь зал я следовал к ней, минуя раскаты военного оркестра и брызги холодного шампанского, и чувствовал, что она тоже не сможет ошибиться. Казалось мне, что это в нашу честь играется гимн, и взоры всех обращены на нас. Она заметила меня издали, взоры наши пересеклись и сплелись неразрывными путами задолго до того, как склонил я перед ней голову в приглашении на вальс. Клокочущим признанием в любви я словно плеснул на неё из глубины моего кипящего сердца. Показалось мне, что словно горячим воском потекла влюблённая душа её навстречу моему предложению руки и сердца.

Вся последующая неделя осталась в воспоминаниях моих сплошным безумием череды скачущих дней и вечеров, кои не в силах я ныне описывать. Не знаю, заподозрила ли нас княгиня – это не составило бы труда, но я не делал визитов и не общался ни с кем, кроме Анны.

Происходило же всё так. Анна и Александра покидали дом в сопровождении гувернантки, уж после встречались мы в условленном месте, и я небольшим выкупом приобретал молчание француженки и свободу уединённых вздохов в беседках под платанами Азии, или бешеных скачек в лугах Европы – и не знаю, от чего сердца наши бились чаще, но свидетелем нашего счастья может считаться один лишь Босфор, равнодушно покровительствовавший всему, что происходит по его берегам. Спустя два или три часа я возвращал свою возлюбленную под строгую опеку. Вечером, если девушек не обязывали наносить визитов или проводить время с родными, всё повторялось сызнова. Это могло вызывать или не вызывать толки, но сезон в Буюк-Дере, куда перебрались мы вместе с прочими европейцами, только открывался, и суета весенних гуляний освобождала всех от множества условностей в знакомствах и общении.

– На Востоке особенно могучим платанам принято давать имена. Будет вам известно, Анна, что это древо зовут Готфридом Бульонским, – я указывал на исполина пятидесяти аршин с обхвате, – хотя, без сомнения, упомянутый Готфрид застал его примерно в таком же величии.

У византийцев место это именовалось Глубоким заливом или Великим полем. Горы, покрытые садами и виноградниками, составили цветущий пояс, среди которого разлилось море зелени. Во глубине просторной перспективы рисуются аркады римского водопровода, будто окна, из коего фиолетовые верхи фракийских гор смотрятся в долину, в Босфор и в далёкий берег Малой Азии. Среди долины возвышается дерево, одно из чудес Босфора и из исторических его памятников. Громы не один раз поражали великана; он сохраняет только треть своих ветвей, но и теперь удивляет своей необъятностью.

– Это, кажется, вовсе не одно дерево, – сказала Анна, объехав исполина, – в нём соединились несколько платанов, случайно или нарочно посаженные в кружок, после же срослись они и даже покрылись одной корой.

– Вы верно подметили, Анна Александровна. Турки называют его Семь братьев. – Я мог въехать верхом в его дупло, но предпочёл спешиться. – Тут укрытие от дождя, а иногда и кофейня.

Кони наши вольно паслись до самого вечера, мы же увлечённо обсуждали планы нашего будущего, и в том дне не существовало для меня преграды к осуществлению всего, о чём мы мечтали.

Другой же, однако, расставил всё на свои места. Мы не имели возможности отлучиться далеко, и провели утро в прекрасном саду резиденции нового нашего посла Бутенева, играя в пэл-мэл. Пара англичан, гостивших неподалёку, обставила нас, но мы вполне утешились историей о том, как весь этот участок нерегулярного сада оказался в прежнее время выигран в карты бароном Строгановым у менее везучих островитян. Беседа всё более углублялась в историю, чему способствовал вид фрегата «Барам», находившегося ныне в распоряжении британского посланника, а перед тем отвёзшего сэра Вальтера Скотта на лечение в Италию.

Мы живо болтали о романах этого замечательного шотландца, и в своей прогулке с Анной приблизились к самому краю сада, где кончались границы участка русского посольства. Она присела на скамью, и я помпезно, стоя на колене, преподнёс ей ветвь олеандра. Мои уста изливали напыщенные слова вперемежку с искренним выражением моих чувств, а глаза поникли долу, но когда спустя минуту вновь поднял я их, ожидая узреть полный лукавого веселия взгляд моей возлюбленной, словно ледяным ушатом окатили меня с головы до ног – такое растерянное выражение устремлённого мимо меня её взора не могло привидеться мне в самом дурном кошмаре.

Несколько мгновений я не мог пошевелиться, не зная что подумать о такой зловещей перемене, пока не догадался обернуться и посмотреть, что за моей спиной могло так испугать её. Но только заросли акации сомкнулись острыми терниями, словно в театре упал занавес, скрыв от нерасторопного зрителя финал трагической мизансцены.

Некоторое время Анна сидела молча, в замешательстве от увиденного, и не отвечала на мои настойчивые расспросы, прежде чем вновь обрела дар речи и поведала мне, как Этьен Голуа только что с нескольких саженей взирал на неё и не только не поспешил скрыться, но и того более: долго задерживал на ней взгляд, пока не убедился, что и она узнала его. В ярости собирался броситься я вдогонку, но её рука, вцепившаяся в мой рукав, вернула меня к её ногам. Схватив мою голову ледяными ладонями, она жарко зашептала:

– Одумайтесь! Он игрушка чьих-то нечистых велений, не становитесь же игрушкой его! Дайте же, непременно дайте мне слово – и сейчас же – что вы не станете связываться с их тайнами, ибо они несут смерть. Не ищите этого человека, но если встретите его по воле рока, постарайтесь отвадить без кровопролития. Отдайте отцовскую тетрадь ему. Батюшка жизнь положил свою на алтарь неведомой службы, и я чувствую, что ваше участие может всё наше счастье погубить.

140