Все, кого мы убили. Книга 1 - Страница 65

Никого из тех, кто искал со мной встречи, я за те дни не видел, но в крепости Дарданеллы охватило меня нешуточное беспокойство, когда увидел я то же самое таинственное лицо, разыгрывавшее роль иностранца на пути из Одессы и едва не уличённое мною вдобавок средь кипарисов Скутари. Более всего насторожило меня обстоятельство досмотра, когда турки, проявляя к нам ласковость и всячески показывая преданность Императору, отказались принять с этого человека пошлину, что означало одно: мы с ним подданные одной державы. Седьмой своей статьёй Адрианопольский трактат отпирал для русских свободный ход через Константинопольский канал и далее в Средиземное море, а фирманы охраняли нас от всяческих поборов местных властей, в то время как поклонников из других держав принуждали к уплате за проезд по водам и землям. Настойчивость, с которой человек этот, чувствуя мой к нему жгучий интерес, пытался всучить плату, говорила о явном намерении скрыть своё истинное подданство, и я поспешил отвернуться, дабы не выдать взглядом, что весомая часть тайны его не существует более. Стефан, которому ранее издали указал я на незнакомца, не узнал в нём поклонника, так же и прочие попутчики, отправившиеся с нами из Петербурга, не усмотрели в нём известное лицо.

– Что мешает вам расспросить его по-французски? – удивился Стефан.

– Уверенность в том, что он непременно солжёт.

Не хотелось мне говорить ему, что главной помехой видел я благочестивую толпу, что разделяла нас, и которую не хотелось мне тревожить неловкими движениями. Я находился в убеждении, что без труда разыщу эту персону на корабле по выходу в Средиземное море.

– Если человек столь тщательно маскирует своё происхождение, – прибавил я, – то разбирательство его выдумок только ещё более собьёт меня с толку. Слыхано ли, чтобы подданный России совсем не разумел по-русски!

– Один из контр-адмиралов Ушакова, Николай Кумани, критский грек, умея говорить на шести языках, включая русский, не читал и не писал ни на одном. Раз Ушаков решил проверить сей слух, приказав тому зачитать ему только что написанный им приказ. Прознав о том заранее от своего доверенного лица, Кумани втайне попросил писаря единожды прочесть ему бумагу. После уже перед Фёдором Фёдоровичем повторил слово в слово.

– Это говорит лишь о его памяти. Видимо, разбирать слова он как-то умел.

– Он держал приказную тетрадь кверху ногами.

– С нашим господином NN история похлеще, – посмеявшись над анекдотом, заметил я.

Так человек сей получил от меня временное своё имя.

Поразмыслив, я пришёл к мысли, что навряд ли этот NN принадлежал к кружку заговорщиков Голуа. И не потому только, что тот предпочитал понукать такими же несчастными изгоями европейских держав, как и сам он, не доверяя подданным государя, ведь Артамонов тоже не мог, подобно мелкой мухе, выпутаться из его сетей. Но не мог же NN скрываться столь тщательно, чтобы ни разу не встретились мы глазами за обедом или на прогулке. Впрочем, быть может, он действовал строго по имевшимся у него инструкциям от лиц, про которых я мельком слышал в злосчастном доме, и кои являлись, по моему разумению, зачинщиками всей авантюры.

Повторюсь в который уж раз, что совершал я тогда некоторые поступки вовсе не из желания докопаться до чужой и ненужной мне тайны, а скорее из убеждения, что дворянин, которому брошен вызов, пусть даже и в такой изощрённой форме, не имеет права бездействовать, доверяя честь единственно случаю.

С этими мыслями в голове и пистолетом в кармане (ибо твёрдо усвоил я урок Этьена Голуа) дюйм за дюймом после обыскал я корабль, заглядывая в самые потаённые углы, но этот господин как в воду канул, заставив меня кусать губы от ярости и бессилия.

Во всём остальном плавание протекало мирно, даже с известным удобством. С палубы открывались нам виды восстающих один из-за другого серых и суровых хребтов, а после надолго мы потеряли из виду все берега. Так миновали мы Мителену, именовавшуюся прежде Лесбос, и Сцио со столицами Кастри, а в виду некогда процветавшего и ныне пустынного Хиоса перед глазами моими, омываемыми слезами, словно встало полотно Делакруа, и вспоминал я историю чудовищной резни, учинённой турецкими моряками при начале восстания греков. Мечталось мне посетить и Патмос, где в ссылке любимый ученик Христов писал своё Откровение, но пуще того стремился я всем существом в Святой Град, и потому крохотный, изрезанный островок остался в стороне ещё одной верстовой вехой Архипелага.

Вечером последнего дня пути мы со Стефаном расположились в креслах, подставляя лица солёному ветру и предзакатному солнцу, растратившему за день свой неистовый в этих краях жар. За бутылкой цимлянского, остуженного находчивым боцманом в толще средиземноморских вод, разговор так размеренно и откровенно.

Я коротко поведал ему о своих злоключениях у князя, сетуя на бесполезность вначале обнадёживавшей миссии. Не утаил я ни редкого камня, ни находки странного скелета, взяв наперёд слово не распространять рассказ далее нас двоих. Он не перебивал, и мне мнился в его глазах неподдельный интерес.

– А ведь знаете, что занятно, – с живостью подхватил он, когда я, в сущности, кончил описание приездом приставов, – та записка графу Воронцову, полученная мною от Его Величества, как раз касалась дела князя. Наместник при мне распечатал послание и сказал следующее: «Ну вот, теперь и до императорской канцелярии дошло. Доигрался князь. Пишут витиевато, а по сути – распространяет слух, что раскопал-де ангелов. Предписано пресечь. Не хотел я кляузам верить, да теперь придётся… отложив чувства, исполнять инструкции». И не поморщился, и не улыбнулся. Не правда ли, замечательно: я вёз послание, стававшее поперёк пути вашему предписанию? Вы имели приказ – изучать, я – запрещать то же. Я не досадил вам?