Все, кого мы убили. Книга 1 - Страница 82

В комнате распространялся слишком знакомый мне запах раствора господина Либиха. Платок, принятый мной за удавку, оказался насквозь пропитан едкой жидкостью, от которой начинала ломить голова.

Теперь лишь уразумел я, почему воры покушались на мою каморку не днём, в моё отсутствие, а ночью, то есть именно тогда, когда я мог, проснувшись, застигнуть их на месте. Имея такое крепкое средство, способное мгновенно лишить человека чувств, совершать разбой удобнее именно в тёмное время, без опасений, что кто-либо ещё может случайно потревожить грабителя. Но вот вопрос, который возник на месте решённого: воры ли те, кто пытается проникнуть ко мне с такой настойчивостью?

Потому что я вспомнил лицо, увиденное мной в лучах неверного светила: торговец, с которым беседовал Прохор сегодня на базаре, выскользнул из рук моих и был таков, не раскрыв сей тайны.

До утра промучился я раздумьями, и только с рассветом, заперши ставни, забылся тревожным чутким сном.

На другой день я поведал Прохору о странных событиях двух прошедших ночей, не упомянув, впрочем, о его знакомце.

– Воры-с, – пожал он плечами безо всякого интереса. – Пронюхали про золото, что вы у консула хранили, вот и рыщут.

Я чуть не подскочил:

– А ты откуда про деньги знаешь?

– Ещё у Прозоровских вы ж сами и говорили, – без запинки ответил Хлебников. – Следят за вами-с.

Возможно. Пустословие не раз подводило меня. Но неужели навёл на меня предатель в консульстве? Ненадёжных людей разных кровей хватало. Народ служил там по большей части из местных жителей, спасавшихся от рекрутчины, поскольку трактаты с Портой запрещали забирать служащих иноземных посланников. В конюхи и сыновья шейхов шли. Жалованье полагалось им невеликое, доверие тоже. Считалось, что кормит их семья, таковое положение устраивало всех.

Как бы то ни было, хорошо, что деньги пока нетронутыми хранились у банкира. Памятная история несчастного Иоганна Винкельмана не способствовала моему сну.

– Немец? – услышал я Прохора учтиво и вместе с тем неприязненно. Оказалось, что я рассуждал уже вслух.

– Немец! Сапожник, основавший нашу науку уж скоро сто лет как. К нему в доверие под видом любителя древностей втёрся преступник, выпущенный перед тем из тюрьмы. Позарился на деньги да медали и заколол его прямо во сне.

– Так и говорю: тёмные дела, тёмные люди… А вы бы сами-то наладили следить за всеми. Тут все так живут. Вещички-то вам со всего края повезут, а могут и словечко шепнуть о том ли, о сём. Русскому, что французу, тут не спрятаться – всегда на виду, как каланча.

– А не случилось ли тебе встретить… – у меня едва не вырвалось слово «господина», но я вовремя зашёлся в кашле: – некоего Этьена Голуа, того, что…

– Того, что вас собирался раз так примерно пять в деревянный ящик спровадить-с? – закончил Прохор, тыча пальцем в мою сторону. – Как же-с! Арестовали его, уж не знаю, по чьему наущению, да, видать, проштрафился крепко. Кажется, сам князь и донёс, прискакали, повязали – вот и вся недолга. Остальная шайка сама разбежалась. Один только с Прозоровским-то и остался Евграф этот чёртов Карлович! – случайно или нарочно, но отчество он каркнул так, что бурно обсуждавшие что-то рядом арабы замолчали, косясь на нас. – Помяни моё слово, они и вдвоём бесов копать не бросят.

– Откуда знаешь про шайку?

– Так я у твоего князя после ещё дважды гостил. Тайком, то есть с седоками. Дворовые сказывали-с. Да сбегутся ещё!

Я потребовал подробностей, испытывая к Прохору чувство необъяснимой ревности, словно он мог помешать чему-либо в изысканиях моих. Он рассказал, что привело его к князю, и каким неутешительным итогом пришлось довольствоваться приставам.

– Крамолы не сыскали-с, а главных чертей эта бестия Евграф так ловко рассовал по разным коробам, что кроме него больше уж никто и не соберёт.

– Ты про что это толкуешь? – насторожился я.

Губы его чуть вздрогнули, презрительно опустившись краями вниз, а взгляд неожиданно посоловел. В глазах словно проступило изнутри что-то жуткое и необъяснимое и разбилось изнутри о зрачки. Он понизил голос и почти басом произнёс медленно:

– Да про то. Знаю я, что за чудо с крыльями Их Сиятельство вам под куполом показывали-с. Вы тогда ещё на них буйно кричали-с и ногами топали-с.

Я опешил, не знаю даже от чего больше – от неистовой ли перемены в нём или от смысла сказанного. Меж тем лицо Прохора обрело самый обычный простодушный вид, так что я усомнился даже, не померещилось ли мне виденное. Чуть опомнившись, я ответил уклончиво, и голос мой, кажется, не источал должной решительности:

– Я вовсе не кричал на господина Прозоровского, а спорил с ним по поводу методов научного следствия. Это не ругань вовсе, а диспут. Так допустимо беседовать людям учёным, среди которых чины и титулы не имеют веса. – Прохор послушно кивал, размеренно и увесисто. – И не черти они, а доисторические животные. Некоторые даже называют их допотопными, но то спорно. Впрочем, князь Александр Николаевич считал их ошибочно или в шутку за ангелов, оттого и вышел у нас спор. А откуда тебе известно про останки? Кроме трёх человек, о них…

– Половина дворни ведала, – закончил Прохор. – Ну, не трезвонили до поры. А потом уж – иное дело. Мужики ящики заколачивали – плевали да крестились. Недовольствовали очень. Только не ангелы они. Так они твердили. А черти. У бесов ведь тоже крылья имелись. Ведь так?

Всё казалось верным. Но пасьянс не складывался. Люди, пытавшиеся залезть ко мне, не походили один на другого, но разнились ли источники, их пославшие? Это мог я объяснить неудачей первого случая: сообщники поменялись ролями. Я допускал даже, что одна ночь вовсе не связана с другой, и ко мне имеют интерес разные тёмные личности, коими вообще полон Бейрут. Деньги вполне объясняли такое. Могло случиться и так, что сегодняшний вор угодил ко мне по неловкости: торговец, не мудрствуя лукаво, выслеживал Прохора, надеясь поживиться у него золотом, а ко мне залез по ошибке, но в таком случае откуда он взял раствор Либиха, который имелся только у заговорщиков? Или настоящая родина отвратительного снадобья – Восток, а не Запад? Тот, впрочем, мог иметься и у Артамонова. Так неужто незадачливость художника только ловкая ширма, и он – ключ ко всему?